+++
Собственно биографические данные о Ермолае крайне скудны. Фактически единственное, что мы знаем наверняка, помимо, разумеется, его авторства ряда литературных произведений, это то, что в 1540-х гг. он был священнослужителем одного из псковских храмов (увы, нам остается только догадываться, какого именно; возможно, что и Троицкого собора, но не факт) и, видимо, уже признанным в своем кругу книжником и интеллектуалом. Потому что именно к нему осенью 1546 г. во время визита в Псков молодого великого князя (венчание на царство состоится только в январе следующего 1547 г.) Ивана Васильевича по неким своим вопросам обратился великокняжеский «книгочий», т.е. библиотекарь, кир Софроний. Можно с достаточной долей уверенности предположить, что речь шла о просьбе подобрать в обширных монастырских библиотеках Пскова книги, способные заинтересовать будущего царя. Состоялось ли тогда и личное знакомство Ермолая с Иоанном — трудно сказать. Но написанная вскоре после визита великого князя и отосланная затем в Москву царскому библиотекарю «Зрячая пасхалия» (пособие по вычислению даты Пасхи) скорее всего была исполнением заказа, исходившего именно от государя.А вот дальше уже мы вступаем на территорию сплошных догадок и... мифов. Причем, мифов, созданных отнюдь не средневековыми авторами или же наивными историками Нового времени, а вполне современными и вроде бы серьезными исследователями XX столетия. И одним из основных источников мифов о Ермолае-Еразме, увы, является ныне покойная доктор исторических наук и ведущий сотрудник Института русской литературы Российской Академии Наук (привет всем, кто привык считать творцами исторических мифов только персонажей вроде Льва Гумилева) Р.П. Дмитриева, автор, пожалуй, самого фундаментального на сегодняшний день исследования, посвященного «Повести о Петре и Февронии» и ее автору. Суть мифа, созданного Руфиной Петровной, и, к сожалению, уже прочно укоренившегося в отечественной историографии, сводится к следующей схеме:
1. во второй половине 1540-х гг. Ермолай, возможно, по приглашению самого царя, переезжает в Москву и становится (сразу или же чуть позже, но не позднее 1555 г.) протопом Спаса-на-Бору, одного из кремлевских соборов;
2. он оказывается вовлечен в работу «кружка Макария», объединения русских церковных писателей, сложившегося вокруг нового митрополита и работавшего над созданием Великих Четий-Миней;
3. митрополит поручает Ермолаю написание жития Петра и Февронии Муромских, прославленных на Соборе 1547 г. как местночтимых святых;
4. Ермолай выполняет заказ, однако, Макарий остается недоволен необычайно вольной формой, на грани со светской беллетристикой а-ля «Девгениевы деяния», избранной автором для своего произведения, «Повесть» оказывается им отвергнута и ее так и не включают в вышедшие наконец в 1552 г. Четьи-Минеи;
5. Ермолай теряет расположение митрополита (чуть ли еще не 1549 г., задолго до окончания работ над Успенским списком Четий-Миней), и его краткая карьера как приближенного к московским верхам писателя начинает клониться к закату.
Как ни печально, но все вышеприведенное является практически ни на чем не основанными домыслами Дмитриевой.
Да, мы знаем, что под 1555-м годом при описании поставления на сан первого казанского епископа Гурия упоминается «протопоп Спасской з дворца Ермолай». Но есть ли у нас какие-либо основания, помимо совпадения имен, отождествлять его с автором «Повести»? Отнюдь. Никаких. И никаких иных, хотя бы косвенных, указаний на столь блестящую карьеру провинциального священника у нас попросту нет. Как псковский священнослужитель Ермолай вполне мог принадлежать к «новгородской партии» (до 1589 г. Псков не имел собственной епархии и псковское духовенство подчинялось новгородскому владыке), окружению митрополита Макария, в прошлом как раз архиепископа Новгородского, и попасть в Москву, в состав его «кружка» или даже на теплое место протопопа одного из дворцовых храмов, и безо всякого участия царя или его библиотекаря. Как тот же Сильвестр, к примеру. Кстати, любопытно, что уход со сцены Сильвестра и Ермолая происходит подозрительно одновременно — в начале 1560-х. Только если Сильвестр постригается в монахи по повелению царя, то Ермолай принимает схиму добровольно. Но все это лишь догадки. Для исторического романа их достаточно. Для полноценной научной гипотезы... исчезающе мало.
Была ли «Повесть о Петре и Февронии» написана по заказу митрополита Макария, а затем им же и забракована? Вот тут как раз мы можем ответить вполне определенно. По крайней мере на вторую часть вопроса. Нет. И опереться при этом на прямую речь самого автора из его адресованного лично Иоанну «Моления к царю», в котором он, вступаясь за свои подвергшиеся широкому обсуждению и нелицеприятной критике произведения, указывает на то, что к работе над ними приступил с личного благословения Макария. Было бы по меньшей мере странно пытаться укрыться от нападок критиков за широкой спиной митрополита, если бы результат этой работы того полностью не устроил. Если бы, как утверждает Дмитриева, Макарий и был одним из этих критиков.
С уверенностью можно утверждать и что Макарий не поручал Ермолаю создание жития Петра и Февронии с прицелом на включение их в Четьи-Минеи. Просто потому, что он никогда и не собирался его туда включать. Сама постановка вопроса «почему «Повесть» не вошла в Четьи-Минеи?», ответ на который и пытается найти Дмитриева, абсурдна, так как в Успенский список 1552 г. не были включены жития ни одного из местночтимых святых, канонизированных на Макарьевских соборах 1547 и 1549 гг. Так с чего мы должны предполагать, что конкретно на житие Петра и Февронии у Макария изначально были какие-то иные планы? Увы, но это целиком и полностью вымысел Р.П. Дмитриевой.
Но значит ли это, что «Повесть» была написана по инициативе самого Ермолая? А вот тут однозначного ответа быть не может. В том же «Молении», отвечая на этот самый вопрос, автор так говорит о мотивах, подвигших его на работу над житием: «убо не собою есмь, но божиим промыслом». И дальше уже добавляет про благословение митрополита Макария. То есть не сам, но по божьему промыслу. Что может быть и банальной отговоркой. Не по повелению (как указано, например, во вступлении к житиям Саввы Сторожевского и Александра Свирского, написанных действительно по заказу митрополита и включенных в Четьи-Минеи), но по благословению. Что может означать как все-таки наличие прямого указания со стороны Макария (Ермолай вовсе не обязан был выразить это в той же формулировке, что и авторы вышеназванных произведений), так и просто отеческого благословения на богоугодное деяние. Любое толкование тут одинаково возможно.
Несомненно лишь то, что «Повесть» изначально создавалась не для публикации ее в составе Четий-Миней. Возможно, это и в самом деле была часть еще одного проекта, курируемого митрополитом Макарием и направленного на создание цикла житий новопрославленных Макарьевскими Соборами местночтимых святых. Так, например, другая работа Ермолая-Еразма, «Повесть о рязанском епископе Василии», как и «Повесть о Петре и Февронии» основанная на муромских легендах, была использована в начале 1550-х каким-то другим автором для создания жития князя Константина Муромского (к слову, столь же фантастического и совершенно не исторического персонажа, как и Петр Муромский у Ермолая), т.е. сыграла для него роль своего рода черновика. И, по большому счету, мы не можем быть уверены в том, что это единственный такой случай. Не сохранись до наших дней «Повесть о епископе Василии» как самостоятельное произведение, писанное рукой самого Ермолая-Еразма и с прямым указанием на его авторство, мы, возможно, и не знали бы об этом. Но мы точно знаем, что до наших дней дошли далеко не все его сочинения, следовательно, о судьбе остальных можно строить любые догадки. И, как знать, не стало ли что-то еще из его наработок такими же вот «черновиками» для других известных нам произведений агиографической литературы того времени?
А возможно все-таки это была и собственная инициатива литератора, пытавшегося таким образом привлечь к себе внимание молодого царя. Здесь стоит вспомнить еще о таком любопытном факте, что, направляясь в 1552 г. с войском к Казани, Иоанн после посещения Владимира и поклонения мощам Александра Невского (канонизирован на том же Соборе 1547 г., что и Петр и Феврония, но не как местночтимый, а как общецерковный святой) направился затем в Муром, где совершил так же поклонение и новопрославленным муромским святым — Петру, Февронии и Константину с сыновьями. Хотя, казалось бы, ни особой необходимости сворачивать с прямой дороги на Волгу в сторону Мурома, ни необходимости в обращении именно к этим свежеиспеченным святым перед таким мероприятием, как покорение Казани, не было. Не мог ли именно этот факт неожиданного интереса царя к малоизвестным (и, чего уж там, попросту фантастическим, вымышленным, в отличие от того же Александра Ярославича) святым побудить нашего героя к написанию посвященных им произведений? Чтобы сделать приятное великому князю и сыскать его благосклонность?
Или все-таки наоборот, это именно появившаяся как раз перед самым Казанским походом и получившая внезапно широкую и даже скандальную (что вынудило автора написать в свою защиту слезное «Моление к царю») известность «Повесть» о новых муромских святых привлекла к ним внимание молодого государя? Жаль, но этого мы не знаем. Как бы ни хотелось Руфине Петровне утверждать обратное...